Основные мотивы лирики Лермонтова

Я не могу любовь определить,
Но эта страсть сильнейшая! – любить
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил.

Этими строками из стихотворения «1831-го июня, 11 дня» можно определить суть лирического дарования Лермонтова, исполненного сильнейших, поистине кипучих страстей и глубоких страданий. И хотя молодой поэт вступил в русскую поэзию непосредственным наследником Пушкина – эта бессмертная тема человеческого бытия в целом, и поэзии в особенности – тема любви обрела у него совершенно иную тональность.

Любовь у Лермонтова неизбежно преломлялась через призму трагедии. И именно трагедия стала постоянным сквозным лейтмотивом, проходящим сквозь всю ткань его лирического наследия. Недаром, Д. Мережковский Пушкина называл дневным, а Лермонтова ночным светилом русской поэзии. И в действительности, если для Пушкина любовь – источник счастья и жизненных сил , то для Лермонтова она – скорее выражение вечной печали.
Трагедия одиночества в любви, трагедия неразделённости чувств, трагедия отказа от свободы ради любви и наоборот – невозможность посвятить себя любимой, в силу какой-то странной самоценности чистой свободы, давлеющей над поэтом до конца его недолгих дней. Быть может она несла ему некое освобождение от всепоглощающей и порабощающей страсти, своего рода катарсис:

Ты позабыла: я свободы
Для заблужденья не отдам…

Но безысходность лирического героя Лермонтова как раз и заключается в невозможности раз и навсегда выбрать одно из духовной дилеммы: свобода – любовь. Душа поэта буквально мечется между этими вечными началами бытия, склоняясь всё же к первому, но окончательно не принимая и его.

Этот лирический мотив, перерастающий в философский, явственно проступает не только в стихах, но и в романе «Герой нашего времени», особенно в одной из его кульминаций, когда Печорин, загнав лошадь, и не настигнув свою возлюбленную Веру, упал на землю и зарыдал. Из этой, несомненно ключевой сцены, читатель понимает, что свобода (и от привязанности к любимому существу в том числе) которой так самозабвенно упивался герой, на поверку оказывается для него очередной химерой.

И лишь в качестве редкого счастливого исключения мы встречаем ещё у раннего поэта совершенно гармоничные строки о любви, переплетающиеся с робкой мечтой о тихом счастье:

Меня бы примирила ты
С людьми и буйными страстями, –

писал он, обращаясь Н.Ф. Ивановой, в которую был влюблён без малой надежды на взаимность. И подобная благозвучная нота более не звучала в его любовных откровениях. И вот так постепенно мотив горькой обиды и оскорблённого чувства приобрёл не меньшую значимость в лирике Лермонтова. Весь цикл посвящённых Ивановой стихов пронизан именно им:

Я недостоин, может быть,
Твоей любви; не мне судить,
Но ты обманом наградила
Мои надежды и мечты,
И я скажу, что ты
Несправедливо поступила.

Вообще, чем более зрелым становился стиль поэта, тем большую сумрачность приобретала его лирика, сплошь насыщенная трагическими антитезами: «И целый мир возненавидел, чтобы тебя любить сильней…»; «Мне грустно оттого , что весело тебе».

Будучи природным романтиком, Михаил Юрьевич следовал романтическому приему контрастов. Поэтому наряду с вышеописанными образами и настроениями не могли не возникнуть идеальные поэтические образы.

Естественно , что воплощением этого идеала в лирике Лермонтова стали женские образы, возвышенные и совершенные. Их прототипом явилась Варвара Лопухина, единственная женщина, любовь к которой не угасла до последних мгновений жизни поэта. Известно, что это чувство было взаимным, и тем не менее в стихах, вдохновлённых ею звучит мотив невозможности единения:

Мы случайно сведены судьбою,
Мы себя нашли один в другом,
И душа сдружилася с душою,
Хоть пути не кончить им вдвоём!

Здесь, конечно нет уже и тени какого-либо протеста против «проклятой» несвободы. Скорее, наоборот – мотив неосуществимости заветного счастья в этом бренном подлунном мире «среди ледяного, среди беспощадного света». Наверное, именно в этом кроется причина такой странной, на первый взгляд, притягательности для него ситуаций, таящих в себе нечто опасное и роковое.

И снова, прибегнув к аналогиям с Пушкиным, можно заключить что оба великих поэта в финале своего жизненного и творческого пути, единодушно отказывая себе и миру в счастье, всё же являли собой диаметрально противоположные поэтические натуры. Если Александр Сергеевич на склоне своих дней жаждал умиротворённости, замечая попутно в позднем откровении: «На свете счастья нет, но есть покой и воля», то Лермонтов, напротив, не найдя счастья, словно бежит от противного его духу покоя и безмятежности, цепляясь всякий раз за рок, как за избавленье: «Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан?»

Нет, не сыскать в поэтическом пространстве Лермонтова счастливой любви в земном её воплощении. Единственный удел родственных душ – горние миры. Ведь любовь и благостный уют – две вещи, столь же несовместные для автора «Демона», сколь несовместны гений и злодейство для создателя «Моцарта и Сальери».