Данную тему очень трудно было бы осветить, если принимать к рассмотрению все творчество бессмертных гениев русской словесности. Логичнее всего было бы проанализировать их взгляды в контексте какого-то одного события, чтобы, так сказать, исторический первоисточник был неделимым. Таким «опорным пунктом» для сравнения стало знаменитое восстание Емельяна Пугачева в конце восемнадцатого века.
Нельзя исключать из рассмотрения этого вопроса то время и те обстоятельства, при которых занимались этой темой А.С. Пушкин и С.А. Есенин. В 1825 году произошло восстание декабристов, среди которых были друзья Александра Сергеевича, что, безусловно, делало его в известной мере сопричастным ему. Сергей Александрович, в свою очередь, стал свидетелем великой Октябрьской революции, к которой практически нереально было не иметь никакого отношения, находясь, можно сказать, в эпицентре событий.
Перу А.С. Пушкина принадлежит знаменитая фраза: «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный». Восстание лишено смысла для бунтовщиков, поскольку нет единой руководящей идеи, которая сплотила бы всех восставших поголовно. Нет лидера, что смог бы не допустить «бунта внутри бунта»: для Пугачева оказалось невозможным обуздать толпу, которая, почуяв неладное, сочла за лучшее просто сдать его властям на растерзание. Ну а беспощадным восстание является в той же мере, как и любая волна народного мятежа: при любом раскладе — сотни и тысячи жертв, зачастую случайных (это и к вопросу о бессмысленности относится).
Создается впечатление, что у А.С. Пушкина более рассудочный взгляд на события пугачевского бунта, более отстраненный. Он оценивает уже свершившуюся ситуацию, уже все позади. История перелистнула эту страницу, его Гринев с Пугачевым обменялись взглядами перед казнью — и все на этом.
У С.А. Есенина, как свойственно представителям имажинизма, в поэме «Пугачев» вообще не все просто. Создано весьма причудливое нагромождение образов, за которыми скрываются бунтовщики и предатели. В целом настроение поэмы смутное и трагическое, вероятно, это след кровавых сполохов революции и общая тревога, сопровождающая любое восстание. И если для А.С. Пушкина все события уже свершились, то для С.А. Есенина, такое ощущение, что все еще кипит повстанческое напряжение. Угол восприятия совершенно другой. Надлом, оголенные нервы, которые зашкаливают…
Возможно, отчасти играет свою роль то, что наши гении на момент написания своих строк о пугачевском восстании находились в разном возрасте: Есенину было около двадцати шести лет, Пушкину — примерно на десять лет больше. Вполне возможно, что спустя десятилетие «поостыл» бы слог самого знаменитого русского хулигана. Или Александр Сергеевич в 1820х годах мог быть более велеречив в данном контексте… Впрочем, это лишь досужие домыслы.
Еще можно обратить внимание на чисто литературные различия между двумя произведениями.
У Пушкина повествование о восстании написано в прозе, что «Капитанская дочка», что «История Пугачева». У Есенина это пьеса, причем в стихах. Вернее, поэма в форме пьесы. Что позволяет периодически говорить за Пугачева от первого лица. У Пушкина мы видим атамана лишь глазами Петра Гринева, с которым у того своя система взаимоотношений, хотя и очень любопытная. Герой Пушкина менее романтизирован и драматизирован, безусловно. Ему присущи и понятие о чести (да, отличное от понятий того же Гринева, но тем не менее, перед собой этой человек честен, и своя мораль у него присутствует), и чувство юмора, и умение видеть больше того, чем ему показывают.
Конечно, в глубине души он не может не понимать, насколько рискованным для него самого является это восстание, но звучит фраза о предпочтении живой крови — падали. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Это четкая позиция человека, принявшего для себя определенное решение. Решение, возможно, импульсивное, но — принятое рассудком. Пушкинский Пугачев не захлебывается своими эмоциями — во всяком случае, на глазах читателя подобного не происходит.
Герой Есенина несравнимо более импульсивен, душевно тонок. «Больно, больно мне быть Петром,/ Когда кровь и душа Емельянова…» И тут же через пару строк: «Но… к черту все это, к черту!/ Прочь жалость телячьих нег!» Это просто до боли напоминает переломные моменты в биографии самого Сергея Александровича, его душевные метания в осмыслении себя — в деревне, себя — в новой революционной действительности, себя же — в оказавшейся тесной Америке… Поневоле возникают ассоциации с другой его поэмой, «Черным человеком». Та же беспощадная безысходность, то же одиночество на грани мистики. Особенно остро ощущается это пугачевское одиночество на фоне его постоянного окружения мятежниками, то верными, то предателями…
Оба автора своим героям в той или иной мере симпатизируют. Во всяком случае, однозначного образа кровавого злодея-самозванца мы не видим ни у Пушкина, ни у Есенина. Но у Пушкина будто бы менее лично выражено сочувствие к персонажу, нельзя сказать, что автор отождествляет себя с героем. Чего не сказать о Есенине, для которого словно вся боль угнетенного народа проявилась в этом горе-бунтовщике…
В музее-заповеднике Константиново, на родине златовласого поэта, в одном из залов мемориальной экспозиции на заре XXI века (вероятно, сейчас тоже) можно было увидеть фрагмент киноленты, запечатлевший исполнение Есениным своего «Пугачева». Это незабываемо. Как незабываем В.С. Высоцкий в роли Хлопуши — этот его монолог, наверно, превзошел в славе свой литературный первоисточник. Все это окутано неким романтико-трагическим ореолом в целом, многое сплелось воедино, и сейчас уже не разорвать: драма Пугачева, драма Есенина, драма Высоцкого…
В целом, как мне кажется, — драма личности. В первую очередь – личности, затем — все остальное. У Пушкина же, на мой взгляд, основным героем является драма народа, конфликт бунтовщиков и властей. И уже в этом «беспощадном и бессмысленном» клубке — судьба человека.